Клипер «Гром» под белым с диагональным голубым крестом Андреевским
флагом шел в бакштаг, узлов до десяти, гонимый свежим пассатом —
северо-восточным тропическим ветром, столь любимым моряками.
На фок-, грот- и бизань-мачтах, сверху донизу, плотными рядами
солнечно-белых трапеций вздулись и басовито гудели пять с половиной тысяч
квадратных аршинов тугой корабельной парусины: «Гром» нес все свое
парусное вооружение, включая косые треугольники двух топселей и
бом-кливера.
Пели на высокой ноте талрепы стоячего такелажа, поскрипывали блоки.
Царапали небо острые, точно шпаги, клотики мачт. Ни единого облачка не
было в его бирюзовой глуби.
Никита Анненков, девятнадцатилетний мичман флота российского, стоя на
баке, жадно всматривался в сверкающую металлическим расплавом даль океана,
словно хотел проникнуть взглядом за выпукло очерченный горизонт.
Атлантический океан, отдыхая от штормов, лениво вздымал невысокие
волны, и «Гром» скользил по ним с тем неповторимым изяществом, которое
свойственно самым быстрым парусным кораблям-клиперам.
Был август 1863 года. Вечерело. Они только что пересекли северный
тропик — тропик Рака, — следуя курсом зюйд-зюйд-вест. Пассат дул ровно, и
марсовым не надо было карабкаться по выбленкам вант на марсы и салинги,
перебрасывать топселя, травить шкоты, брать рифы, чтобы уменьшить
парусность. Барометр стоял высоко, и капитан Глеб Сергеевич Ханевский дал
команде отдых.
Только рулевой нес вахту у штурвала, да сам капитан стоял на мостике,
изредка переговариваясь с вахтенным офицером.
Клипер шел с легким креном, водяная пыль обдавала бак, но Никита лишь
иногда непроизвольно поводил плечами. Его внимание не привлекали ни стайки
летучих рыб, то и дело взмывавшие над поверхностью океана, ни неуклюжие с
виду, но ловкие в полете, белые с черными маховыми перьями, красными
лапами и желтым клювом альбатросы — наиболее крупные, до полутора аршинов,
морские птицы. За время тропического плаванья мичман успел насмотреться на
них и перестал замечать. Не смог он привыкнуть лишь к самому океану,
бесконечно разнообразному в широте и величии, властвующему над
человеческими душами, вселяющему в них то чувство собственного
ничтожества, то гордую, несгибаемую силу, которая под стать богу, а не
рабу божьему...
Вперив взгляд в океан, Анненков тем не менее размышлял о вещах отнюдь
не отвлеченных. Он думал о грядущих переменах на флоте, началу чего был
свидетелем. Паровая машина, отбросив медлительные и громоздкие колеса со
шлицами, вооружилась гребным винтом и сразу же принялась теснить парус.
Пароходы все громче заявляли о себе воинствующим прагматизмом. Никита
сознавал, что парусные корабли — красавцы-клиперы, барки, бриги, корветы,
шхуны — отходят в прошлое, как отошли фрегаты петровской поры — с
наклоненными внутрь бортами, громоздкими кормовыми надстройками,
разукрашенными балконами-гальюнами в носовой части, уступчатыми палубами.
Эти медлительные, но плавучие и остойчивые корабли-мастодонты были
украшены богатой, вызолоченной резьбой — пышным барочным орнаментом,
фигурными рельефами, изображавшими дельфинов, нереид и драконов, гербом на
корме и традиционной фигурой стоящего в грозном рычании льва на носу.
Столь пышное убранство кораблей «зело первейшим монархам приличествовало»
и должно было олицетворять могущество державы.
«Каким ничтожным и жалким в бедности своей показался бы «Гром» рядом
с патриархами флота российского, — подумал Никита. — Но сколь совершенен
он в сравнении с ними высшей красотой целесообразности...»
И его пронзила мысль, что и железные чудовища-пароходы, вызывающие у
настоящих моряков близкую к отвращению неприязнь, кажущиеся такими
неказистыми, даже уродливыми, на самом деле красивы еще более высокой, не
понятной пока красотой. А что будет за ними? Какими монстрами покажутся
поначалу корабли будущего?
— Никита Андреевич! — услышал он оклик капитана и вздрогнул,
возвращаясь из мира мыслей и чувств в мир действий.
— Никита Андреевич, — повторил капитан. — Вы меня слышите, господин
мичман?
Анненков быстрым шагом поднялся на мостик.
— Виноват, Глеб Сергеевич!
Капитан «Грома», бравый седой офицер в белоснежном кителе, был
человеком доброй души, настоящим отцом-командиром, любимым и уважаемым
матросами, что на флоте встречалось не так уж часто. Правда, с тех пор,
как два года назад царь Александр II подписал манифест об отмене
крепостного права, корабельные нравы смягчились, увы, ненамного...
— Задумались, батенька?
— Самую малость, господин капитан, — смутился Никита.
— И о чем же, разрешите полюбопытствовать?
— Затрудняюсь сказать в двух словах...
— А вы не в двух, — благожелательно проговорил Ханевский. — Погодка
редкостная, самое время побеседовать. Уж не откажите в любезности,
потешьте мечтами своими.
— О славе флота думал, — признался Анненков. — Былой славе и той,
которая еще грядет. Вот вы, Глеб Сергеевич, участвовали в Синопском
сражении...
— Десять лет тому... — голос капитана дрогнул. — Покойный Павел
Степанович Нахимов, царство ему небесное, запер тогда турок в Синопе...
Представьте только, батенька: в кильватерном строю, под огнем турецких
береговых батарей мы прорываемся в Синопскую бухту, становимся на якорь и
бьем по кораблям и батареям противника нашего из семисот двадцати орудий!
Через четыре часа все его корабли были уничтожены. Вру, батенька...
Пароход «Таиф» с английским советником на борту сумел удрать.
— Представляю... — с восторгом воскликнул Никита.
— Англичане и французы не смирились с нашим господством на Черном
море. У них было пятьдесят паровых фрегатов, у нас же только шесть. Вот и
повоюй с ними! Я тогда служил на 120-пушечном линейном корабле «Три
святителя». Через год после Синопа мы собственными руками затопили его
поперек Севастопольской бухты, чтобы не пропустить в нее корабли
вражеские. Вот этими своими руками затопил... В жизни не забуду! А еще год
спустя смертельно ранило нашего незабвенного адмирала Павла Степановича на
Малаховом кургане. Пулей в голову, вот сюда...
— А мне и не довелось повоевать, — огорченно проронил Анненков.
— Ну и слава богу! На ваш век войн достанет, — утешил Ханевский. —
Хотя, по мне, не воевать бы вовсе. Только не получится так. Россия-матушка
точно бельмо на глазу у господ иных. Потому и мощь Отчизны нашей крепить
должно, дабы достойно потчевать любого гостя, с миром либо с войной
пришедшего. Пароходов бы нам побольше, броненосцев этих самых...
— Я, Глеб Сергеевич, — признался мичман, — размышлял о том, что конец
приходит парусному флоту. Вот наш клипер с машиной, а все ж она парусам
лишь в подспорье.
— Правильно мыслите, батенька. Не уживутся машина с деревом, а паруса
с железом. Может, когда и вспомнят о них, а пока... Отплавал свое «Гром».
Вернемся из кругосветного, и придется вам, Никитушка, переучиваться. Вы уж
не серчайте за фамильярность... А мне поздно, спишусь на берег, буду в
Ялте розы разводить!
— Глеб Сергеевич, голубчик! — Не выдержал молчавший до этого
вахтенный офицер. — Побойтесь бога! Грешно вам говорить такое. С вашим-то
опытом...
— И то верно, Петр Петрович, — не стал возражать Ханевский. — Старый
конь борозды не испортит, обо мне сказано, так ведь? Ну, спасибо на добром
слове! Вот что, мичман, сходим-ка мы с лейтенантом чайку попить, в
тропиках чай — первейшее дело. Покомандуйте без нас, вам привыкать нужно:
и не таким красавцем командовать придется!
— Ну, что вы, Глеб Сергеевич... — смущенно выдавил Анненков.
— Будет вам, батенька! Ни пуха ни пера! А в случае чего кликните!
— Слушаюсь, господин капитан! — уже тверже ответил Никита.
Он понимал, что никаких команд скорее всего не понадобится: курс
прежний, небо чистое, ветер ровный, под килем невообразимая глубина, со
всех сторон безбрежный океан... Но молодой мичман и не преуменьшал
ответственности, потому что на море может случиться всякое...
Отсюда, с мостика, все виделось иначе — полнее, острее, глубже. И
горизонт отодвинулся, и даль стала еще неогляднее.
— Так держать! — крикнул он без особой надобности, просто не мог
оставаться в бездеятельности.
Рулевой тотчас отозвался:
— Есть, так держать!
Начало быстро темнеть. Сумерки в тропиках коротки. Миг, и высыпали
звезды, крупные, яркие, зыбко мерцающие на плотном, матово-черном небе.
Вода вокруг клипера фосфорически засияла, словно сам Нептун подсвечивал ее
из глубины.
— Чудно-то как, господи! — прошептал юноша, охваченный благоговейным
восторгом.
Ему захотелось то ли петь, то ли молиться. Он даже попробовал
прочитать молитву, но ее слова, бездумно произносимые с детства,
показались ему неискренними и невыразительными. Никита ужаснулся этой
мысли, но ничего не мог с собой поделать. «Боже святый, боже бессмертный,
помилуй нас...» — повторял он, насилуя себя, но сдвинуться с мертвой точки
так и не удалось.
Очарование тропической ночи было каким-то греховным, сродни соблазну.
И уж, во всяком случае, колдовским — не от того ли не шла на ум молитва?
Окружающее утратило для Никиты черты реальности. Он как бы перенесся
в мир волшебной сказки, где не следовало поражаться чудесам. Ночь, океан и
звездное небо — это ли не сказка? И еще слезы на глазах, гулкие и частые
удары сердца...
«Чудно-то как...»
Неожиданно Никиту охватило оцепенение: он не мог ни пошевелить рукой,
ни вскрикнуть. Даже сердце, казалось ему, перестало биться, а дыхание
остановилось. Сознание же не только не померкло, но, напротив, странным
образом возвысилось над ним силой абстракции, несвойственной ему ранее.
То, что увидел он, в иное время потрясло бы его, а возможно, лишило
рассудка. Теперь же воспринималось как должное.
Океан, а вместе с ним и «Гром» растворились в сгустившемся небе. Оно
было всюду, а звезды — мозг Никиты машинально отметил эту особенность —
уже не мерцали, а светили остро и холодно, омертвели, их россыпь не имела
ничего общего с хорошо знакомой картой звездного неба. И на фоне чужих
созвездий проступили контуры невиданного корабля. В том, что это корабль,
Анненков не усомнился ни на мгновение, хотя ничто не напоминало в нем
известные мичману корабли: конический, с тусклым металлическим корпусом и
множеством разновеликих надстроек, он выглядел как средоточие уродства. И
только похожие на крылья гигантской бабочки серебряные паруса
перекликались изящными очертаниями с парусами «Грома».
Корабль величественно проплыл мимо, и Никита смотрел ему вслед с
грустью и недоумением, словно провожал ушедшего, не обернувшись, друга.
Силуэт корабля становился все меньше, пока не затерялся среди звезд...
И вот уже звезды ожили, замерцали. Заплескались за бортом волны, вода
вновь зажглась фосфорическим блеском, загудели умолкнувшие было снасти...
Никиту охватил ужас. Что это: кошмарный сон, наваждение, дьявольский
соблазн? Он размашисто перекрестился и, как заклинание, пробормотал фразу,
много раз слышанную в детстве от бабушки:
— Страшен сон, да милостив бог!
Сразу же полегчало. Он встряхнулся и успокоенно крикнул звонким
мальчишечьим голосом:
— Так держать!
Разве мог предположить мичман флота российского, что триста лет
спустя его потомок-близнец Никита Анненков, младший штурман гравилета
«Гром», с таким же немым изумлением будет взирать на обзорный экран, где в
океанских волнах под звездным небом Атлантики восстанет из давно минувших
времен красавец-клипер с гордо реющим Андреевским флагом.
Но и этот Никита Анненков воспримет увиденное как наваждение. Однако
мнемокристаллы зарегистрируют видение, и синклит ученых объяснит его
реликтовой космической аберрацией, сдвинутым во времени миражем. Откуда
знать им, что еще через тысячу лет второй потомок-близнец и третий по
счету Никита Анненков — выдающийся молодой мыслелетчик — осуществит свою
давнюю мечту: совместит в одной точке две разные проекции
пространства-времени...
__________________________________________________________________________
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 16/03/2000
|